[K@trin Morgan]

Я поднялся по широкой лестнице и толкнул входную дверь. Она открылась.
На ней были следы взлома. В полутемном холле шаги прозвучали резко и
отчужденно. Я крикнул - в ответ раздалось только ломкое эхо. Дом был пуст.
Унесено было все, что можно унести. Остался лишь интерьер восемнадцатого
века: стены, отделанные деревянными панелями, благородные пропорции окон,
потолки и грациозные лесенки. Мы медленно переходили из комнаты в комнату.
Никто не отвечал на наши призывы. Я попробовал найти выключатели. Их не
было. Замок не имел электрического освещения. Он остался таким, как его
построили. Маленькая столовая была белая и золотая, спальня -
светло-зеленая с золотом. Никакой мебели, владельцы вывезли ее во время
бегства.
В мансарде, наконец, мы нашли сундук. В нем были маски, дешевые пестрые
костюмы, оставшиеся после какого-то праздника, несколько пачек свечей.
Самой лучшей находкой, однако, нам показалась койка с матрацем. Мы
продолжали шарить дальше и нашли в кухне немного хлеба, пару коробок
сардин, связку чесноку, стакан с остатками меда, а в подвале - несколько
фунтов картофеля, бутылки две вина, поленницу дров. Поистине, это была
страна фей!
Почти везде в доме были камины. Мы завесили несколькими костюмами окна
в комнате, которая, по-видимому, служила спальней. Я вышел и обнаружил
возле дома огородные грядки и фруктовый сад.
На деревьях еще висели груши и яблоки. Я собрал их и принес с собой.
Когда стемнело настолько, что нельзя было заметить дыма, я развел в
камине огонь, и мы занялись едой. Все казалось призрачным и заколдованным.
Отсветы огня плясали на чудесных лепных украшениях, а наши тени дрожали на
стенах, подобно духам из какого-то другого, счастливого мира.
Стало темно, и Элен сняла свое платье, чтобы подсушить у огня. Она
достала и надела вечерний наряд из Парижа.
Я открыл бутылку вина. Стаканов у нас не было, и мы пили прямо из
горлышка. Позже Элен еще раз переоделась. Она натянула на себя домино и
полумаску, извлеченные из сундука, и побежала так через темные переходы
замка, смеясь и крича, то сверху, то снизу. Ее голос раздавался отовсюду,
я больше не видел ее, я только слышал ее шаги. Потом она вдруг возникла
позади из темноты, и я почувствовал ее дыхание у себя на затылке.
- Я думал, что потерял тебя, - сказал я и обнял ее.
- Ты никогда не потеряешь меня, - прошептала она из-под узкой маски, -
и знаешь ли почему? Потому что ты никогда не хочешь удержать меня, как
крестьянин свою мотыгу. Для человека света это слишком скучно.
- Уж я-то во всяком случае не человек света, - сказал я ошарашенный.
Мы стояли на повороте лестницы. Из спальни сквозь притворенную дверь
падала полоса света от камина, выхватывая из мрака бронзовый орнамент
перил, плечи Елены и ее рот.
- Ты не знаешь, кто ты, - прошептала она и посмотрела на меня сквозь
разрезы маски блестящими глазами, которые, как у змеи, не выражали ничего,
но лишь блестела неподвижно.
- Если бы ты только знал, как безотрадны все эти донжуаны! Как
поношенные платья. А ты - ты мое сердце.
Может быть, виною тому были костюмы, что мы так беспечно произносили
слова. Как и она, я тоже переоделся в домино - немного против своей воли.
Но моя одежда тоже была мокрая после дождливого дня и сохла у камина.
Необычные платья в призрачном окружении минувшей жеманной эпохи
преобразили нас и делали возможными в наших устах иные, обычно неведомые
слова. Верность и неверность потеряли вдруг свою тяжесть и
односторонность; одно могло стать другим, существовало не просто то или
другое - возникли тысячи оттенков и переходов, а слова утратили прежнее
значение.
- Мы мертвые, - шептала Элен. - Оба. Ты мертвый с мертвым паспортом, а
я сегодня умерла в больнице. Посмотри на наши платья! Мы, словно
золотистые, пестрые летучие мыши, кружимся в отошедшем столетии. Его
называли веком великолепия, и он таким и был с его менуэтами, с его
грацией и небом в завитушках рококо. Правда, в конце его выросла гильотина
- как она всегда вырастает после праздника - в сером рассвете, сверкающая
и неумолимая. Где нас встретит наша, любимый?
- Оставь, Элен, - сказал я.
- Ее не будет нигде, - прошептала она. Зачем мертвым гильотина? Она
больше не может рассечь нас. Нельзя рассечь свет и тень. Но разве не
хотели разорвать наши руки - снова и снова? Сжимай же меня крепче в этом
колдовском очаровании, в этой золотистой тьме, и, может быть, что-нибудь
останется из этого, - то, что озарит потом горький час расставания и
смерти.
- Не говори так, Элен, - сказал я. Мне было жутко.
- Вспоминай меня всегда такой, как сейчас, - шептала она, не слушая, -
кто знает, что еще станет с нами...
- Мы уедем в Америку, и война когда-нибудь окончится, - сказал я.
- Я не жалуюсь, - говорила она, приблизив ко мне свое лицо. - Разве
можно жаловаться? Ну что было бы из нас? Скучная, посредственная пара,
которая вела бы в Оснабрюке скучное, посредственное существование с
посредственными чувствами и ежегодными поездками во время отпуска...
Я засмеялся:
- Можно взглянуть на это и так.
Она была очень оживленной в этот вечер и превратила его в праздник. Со
свечой в руках, в золотых туфельках, - которые она купила в Париже и
сохранила, несмотря ни на что, - она побежала в погреб и принесла еще
бутылку вина. Я стоял на лестнице и смотрел сверху, как она поднимается
сквозь мрак, обратив ко мне освещенное лицо, окруженное тьмой. Я был
счастлив, если называть счастьем зеркало, в котором отражается любимое
лицо - чистое и прекрасное.
Огонь медленно угас. Она уснула, укрытая пестрыми костюмами. То была
странная ночь. Позже я услышал гудение самолетов, от которого тихо
дребезжали зеркала в рамах рококо.

@темы: prose